Гоголь как учитель жизни

Жизнь духа не знает смеха. Строгие наставления монашеские предостерегают против смеха, опираясь на поучения ветхозаветной праведности: «Буй в смехе возносит глас свой, муж же разумный едва тихо осклабится» (Сир. 21, 23).

Улыбкой выражается духовная радость, в одном сиянии глаз, в отпечатке небесного блаженства на лице человека. Смеха не слыхали окружавшие Спасителя. Можно ли представить себе смеющейся Деву Марию?

Остережемся, однако, этот запрет смеха переносить из мира духа в область явлений душевных. А ими ведь почти исчерпывается окружающая нас жизнь, даже та, которая не только имя сохранила от христианства, но и ведется обществом церковно-верующим! Все, что выходит за пределы грубо- материального быта, выстраивается в лествицу ценностей, подымающих человека над грубой матернею.

Ими и живет культурный, утонченно и углубленно культурный, человек — полной и яркой иногда жизнью. Но должен он отвлечься от всего этого богатства, чтобы приобщиться к жизни духа. Короткие то обычно моменты, если даже уже не случайные и эпизодические. Это — молитва, дыхание духа.

Достаточно это уразуметь, то есть отождествить духовную жизнь с молитвой, чтобы ясно стало, почему духовная жизнь не знает, не может знать смеха. Поскольку человек предан жизни духа — умирает в нем смех. Умирает — в меру приобщения к жизни духа, в меру отмирания в человеке душевного его состава.

Вопреки тому, что могут уверенно думать светски-образованные люди, исчерпывающие свое знание души сведениями науки психологии, не исчерпывается жизнь души явлениями чувства, воли и ума. Есть еще «нечто» — высшее, все обнимающее, над всеми душевными явлениями вздымающееся и способное их все подавить и поглотить. Это «нечто» именуется на языке церковном — «ум» («умная» молитва, «умные» очи сердца, «умные» силы и т.д.) и переводится на русский язык словом «дух».

Все душевное тесно связано с плотью и не способно к вечности. При всей иногда привлекательности, изящности, утонченности, углубленности, возвышенности, все это — богатство мира сего, земное, тленное, преходящее. Печать Вечности лежит только на явлениях духа. К ним приобщаясь, ими проникаясь, до них возвышаясь, человек и приобщается к Вечности.

Богатство неиждиваемое обретаем мы лишь на том пути, который прп.Серафим называл «стяжанием Духа Святого», то — единственное сокровище, которое не является земным, на земле остающимся, а способно с нами взойти в Царство Небесное. Можно даже сильнее сказать: оно и вводит нас в Царство Небесное. Можно даже еще больше сказать: оно уже на земле, в нашей телесной храмине, приобщает нас к Царству Божью! И как беспомощны, безнадежно беспомощны, окажемся мы «там», если не возобладаем мы ни одной лептой этого богатства неиждиваемого, если не укрепим в себе хотя бы слабого ростка «духа».

Гоголь, как человек художественно одаренный, был в нарочитой степени пронизан душевностью. Это сказывается не только в произведениях его, всецело поэтических, но даже и тогда, когда он как художник слова тщится касаться вопросов морально-религиозных.

В его распоряжении два основных средства трактовки этих тем: фантастика и смех. Как художник слова действует Гоголь, но тут-то с особенной силой и сказывается, в какой мере он — религиозно-нравственная натура. Он не пассивная жертва своего артистического дара, он и не корыстный использователь его, ни в грубых, ни в самых утонченных формах такого использования.

Он — служитель искусства, и притом такого искусства, из которого не выхолощено все живое; не «искусства для искусства», а религиозно и морально содержательного искусства, того искусства, которое неотделимо от присущей ему и его оправдывающей морально-религиозной заданности.

Но эта, присущая искусству, морально-религиозная заданность оказывается в такой мере присуща самому Гоголю, что уж не способно искусство вместить эту меру. И вот — рвет гоголевское «я» рамки искусства, не вмещаясь в них. Служение искусству превращается одновременно в борьбу с ним. И, в конечном счете, разбивает гоголевская «натура» эти «искусственные» рамки, выводя себя из них и раскрывая нам ее, эту «натуру», уже не в образе «писателя-поэта», а в образе служителя Бога и Церкви — служителя опять же словом, но уже иного порядка!

Итак, уже как художник-писатель Гоголь и фантастику, и смех тщится употреблять и как орудие своей религиозно-моральной устремленности. Но именно потому, что он настоящий поэт, настоящий художник, настоящий артист — Божией милостью! — трудно в каждый отдельный момент сказать: он ли «инструментально» владеет своим великим даром, или этот великий художественный дар владеет им!

Весь период писательской деятельности Гоголя, еще не окрашенный намеренным, над нею писателя возвышающим «подвижничеством», все же, по существу, являет следы поединка между «поэтом» и «моралистом», пусть затаенного, пусть неосознанного, но уже составляющего тайну оригинальной силы гоголевского пера.

Свежесть гоголевского пера определяется именно тем, что автор еще далек от того, чтобы намеренно провозглашать свое религиозное «кредо», — в нем уже действует и говорит оно, выступая из недр подсознательного. Беззаботен гоголевский смех, беспечна гоголевская фантастика. Но как много уже содержат в себе и как многому уже учат даже и этот смех, и эта фантастика!

«Темные силы»! Сквозь тусклое стекло видит их Гоголь-фантаст. Но он видит их! Пугая ими, он отдает дань романтическому озорству, но все же пугает он ими так, что не романтически-жутко становится порою, а мистически-страшно! И не сказочно-феерическое зло тормошит наши нервы, а встает перед нами подлинное, в своей подлинной отвратительности и в своей подлинной силе, древлее Зло.

Радость светлого смеха! Как заразителен, как беззаботно увлекателен он, этот ни с чем не сравнимый, неподражаемый гоголевский смех! Отдается Гоголь как будто непозволительно, весь без остатка, стихии смеха.

Физиология, эстетика, общительность, наблюдательность, мечтательность, память детства, близость к народу, к природе, все возможные чувства и движения души слились нераздельно в явлении этого самопроизвольного смеха, как бы рождающегося с неотразимой принудительностью художественной правды под пером автора.

Но вдумайтесь, всмотритесь во всю множественность этого явления: обнаружите ли вы в нем хотя бы мимолетный оттенок озлобления, досады, раздражения, неуважения к достоинству человека, насмешки, издевки? Конечно, для чувствилища духов- ного и этот смех неприятно, и даже оскорбительно мог звучать: так воспринимали его Оптинские старцы.

Но в плане душевном гоголевский смех обладает великой религиозно-моральной силой, неизменно большей, чем гоголевская фантастика. Тане шуточно пугает нас, тем обнаруживая за собой некую назидательную реальность, но не она учительная сила Гоголя- художника основанная. В фантастике своей Гоголь сам обнаруживает еще над собой самим власть темных влечений.

Искусство человеческое, как бы оно убедительно ни говорило о небесном, как бы привлекательно оно ни живописало, земным остается. В лучшем случае, оно лишь подводит человека к духовному миру, верхами своими задевая низы его и озаряясь, в таких случаях, светом его — действительно уже небесным, ибо из небесных сфер на землю нисходящим.

Обычно искусство изображает то, что привлекательно. Оно украшает жизнь — приукрашивает даже часто, набрасывая на нее флер розовый. Возвышаясь над жизнью, искусство имеет задачей подымать эту жизнь до себя. Но ведь в действительности — жизнь разве такая? Жалка она и убога, в земном существе своем! Пытается искусство изображать жизнь и в этой жалкости, в этом убожестве ее — не говорим уже об отвратительности ее явлений!

И их не обходит искусство, нередко нисходя в самые низины пошлости и зла и им на службу ставя лучшие дары Божии, данные человеку Творцом при создании его как существа «словесного». Там, где искусство само не превращается в орудие развращения человеческого духа, оно и в зле, являемом жизнью, стремится отыскать привлекательное — то добро, которое кроется за ним, мерцая в самых глубинах падения и способным оставаясь воссиять иногда светом ослепительным!

Но какой нужно иметь не просто художественный дар — и его, конечно, надо иметь, прежде всего, и в силе громадной! — а и еще что-то, неизмеримо более высокое, в душе художника живущее, чтобы суметь это жалкое и убогое изобразить во всей его жалости, во всей его убогости, никак его не «приукрашая», а, напротив того, раскрывая и показывая его полностью и до конца в его, так сказать, всецелой завершенности, без того, чтобы оно отталкивало, озлобляло, вызывало чувства негодования, презрения, омерзения — всей той гаммы чувств, которые обычно испытываются человеком при виде подобных явлений!

А между тем это именно так в творчестве Гоголя! Он до предела доводит наблюденную им пошлость жизни — и примиряет с ней читателя! По крайней мере — пока читатель находится под обаянием его художественного дара!

Смех гоголевский, вопреки тому, что иногда думается и говорится, не носит окраски общественно-обличительной. Не к реформам общества зовет он, не к самодовольной оглядке на чужую скверну, необходимо вызванную «язвами» общественного круга жизни, не к обличению и негодованию, открывающим возможность пущего самоутверждения в своей правде и правоте.

Нет! Гоголевский смех, под видимостью веселости обнаруживая подлинность слез невидимых, тем самым рождает самоуглубление и распознание своего собственного — сколь ничтожного и суетного — естества мирского. Другими словами, смех гоголевский, так сказать, прямым трактом направляет внутреннее око наше — «горе»! Оторопь последней сцены «Ревизора» — символ выразительный и безупречно-правдивый того итога, который дается вдумчивым насыщением души гоголевским смехом.

Оторопь, выход из которой, морально-оправданный, рисуется в плане не душевно-общественном, а внутренне-очищающим. Конечно, человек волен отвлечься и развлечься, погасив огонек, в душе возникающий. Но, если он найдет в душе силы делать дальнейшие, естественно и необходимо возникающие, выводы из этой «оторопи» — выводы прямые и честные, и морально и художественно, они категоричны!

И это определяется еще и тем, что безукоризненно правдив, и морально, и художественно, Гоголь в своей поэтико-артистической подаче жалкости и убожества нашей жизни. Нет шаржа, «педали» в смысле отличительства. Нет и потачки нашей «душевности» в смысле избытка чувствительности жалостливости.

«Сентиментально» растрогаться — не над чем. Того «надрыва», который щемит сердца читателей «Бедных людей», — нет!

Нет и того налета наигранности, надуманности, чрезмерности, а тем самым и подмены чувств подлинных чувствами стилизованными, чем грешит, в мере большей или меньшей, вся литература «народническая». И потому одна только гоголевская подача жизни способна, в результате рожденной ею «оторопи», вызвать реакцию не общественно значимую, не душевную только, а уже возбуждающую резонанс духовный!

Правильной репликой души, внутренним ухом расслышавшей голос смешливо-скорбной музы Гоголя, были бы не слова Пушкина: «Как грустна наша Россия», а обращение к Богу с другим, более обобщенным, возгласом, из глубины сердца возникающим: «Боже, как грустна наша жизнь, как жалок человек, который не живет жизнью духа».

Что должно было сделать за этим?!

Отвергнуть себя и идти за Господом — за Ним одним!

Легко ли это — знает каждый, кто, хотя бы отдаленно приближался к подлинной жизни духа. Но мало кто отдает себе отчет, как это нарочито трудно, почти недостижимо для человека художественно-одаренного, тем паче — гения!

Перо его писательское, при всей гениальности Гоголя, было ограничено свойствами этой гениальности. Гоголь был художник изумительный.

Когда, силой вещей, вырастая духовно и видя себя морально обязанным некоему контролю подчинить свое творчество, Гоголь попытался сознательно ввести в него «волю» и «намерение» (в отличие от того «творчества поневоле и без намерения», которое было его природой) — тут-то и обнаружилось другое основное свойство этого творчества, тоже беспримерное: поэтический дар Гоголя мог воспроизводить только «низкую прозу»! Художественно творить — действительно художественно! — способен Гоголь только «отрицательное», точнее — бездуховное! Тут он соперников не имел!

По мере духовного роста, в виде реакции естественной, должна была рождаться в нем обостренная потребность, подлинная жажда это духовное приобщить к своему «словесному» деланию. Но этого-то Гоголь-писатель, Гоголь-художник выполнить и не мог! Он мог звать к этому, объяснять, истолковывать, описывать… Часто звучало это холодной прописью… Часто дышало это его слово живым, пламенным, покоряющим пафосом публициста… Нередко дыхание пророческого духа веяло над этим словом.

Художественное творчество отказалось здесь служить Гоголю.

Учителем жизни в этой стадии можно назвать Гоголя лишь как публициста и пророка. И тут так многое первый увидел он, первый показал, так многое о многом поведал нам сокровенно-важного, что затруднительно было бы дать себе сейчас отчет, в какой роли значительнее личность его в истории русского общества — как поэта-художника или как публициста- пророка…

И, наконец, последнее! Урок личного подвига и подготовленной им — смерти!

Много писал Гоголь о своем подвиге — но не тот это подвиг, о каком мы сейчас говорили. Он писал о подвиге писателя, о том своем «мнимом» подвиге, которым думал он свой талант вручить Богу. Мы оттенили со всей возможной силой объективный результат этого подвига — громадный и, конечно, Богом учтенный. Но тут Гоголь еще не «отвергался себя» и главного, основного, приноса Богу не делал еще! Это не только трудно сделать, это трудно даже понять художнику.

Если за смехом Гоголя-художника горели незримые миру слезы, то какую незримую борьбу с собою, какой подвиг само- преодоления, какую лествицу восхождения раскрывает для духовного взора — смерть Гоголя, смерть его именно такая, какою мы видим и сейчас молитвенно вспоминаем. О, урок гоголевской смерти — высокий урок, одно понимание которого требует не так уж малого восхождения…

Да, есть чему научиться у Гоголя!

Кто из русских писателей и вождей русского общества — так уверенно взял курс на Церковь?

Кто иной с такой прямой небоязненностью отдался служению духовным ценностям, их поставив во главу угла?

Кто распял себя со всеми своими страстями и похотями с такой силой искренности и с такой настойчивой выдержанностью?

Кто, пусть в двенадцатый час, но действительно всего себя, целиком, отвергся, от всего отказался, всем пожертвовал — только бы быть ближе к Богу, чтобы передать Ему во всей незамутненной чистоте свой, всецело к Нему, только к Нему, устремленный дух?

«Грядущаго ко Мне не изжену вон», — сказал Господь.

Кому же быть учителем жизни, как не человеку, который сумел, во всем богатстве своих дарований и при всей своей связанности ими, от Господа уводящей, вырваться из всех условностей и прямо, открыто — до конца Содержит в себе Гоголь урок, так сказать, предметный: он — олицетворенная программа служения России! А как любил он ее, свидетельствует одно признание, сделанное им духовнику своему отцу Матвею пред паломничеством в Иерусалим. «Скажите мне, — писал он ему, — зачем мне, вместо того, чтобы молиться о прощении всех прежних грехов моих, хочется молиться о спасении русской Земли».

Но содержит он в себе и урок личный: путь спасения человеческой души явлен в образе Гоголя с убедительностью, несравнимой ни с чем. В свете его беспримерной смерти. Сумеем же в ослепительных лучах, исходящих от его смертного лика, распознать на пользу и себе. И России всю учительную сторону и жизни, и деятельности Гоголя.

Упокой, Господи, душу верного раба Твоего Николая, всем сердцем Тебе послужившего.

Источник: Архимандрит Константин (Зайцев)